вторник, 28 марта 2017 г.

Фрэнк Белнап Лонг. Мешки опасны


Совсем другой, непривычный Ф.Б. Лонг.
Лонг времен журнала Unknown.
Смешной и циничный, мрачный и ироничный писатель.
Творец чудовищ и призраков, создатель нелепых и удивительных историй
Один из лучших авторов одного из лучших палп-журналов.
Каждый раз, перечитывая этот журнал, я жалею о том, что мы не прочитаем все его выпуски в полном объеме и в достойном переводе. Но кое-что сделать все-таки можно. И в ближайших томах собрания Лонга появятся мои любимые рассказы - и "Дом великого вихря", и "Пискун", и "Войди в мой сад"... Мистер Кэкстон нарисует марсианскую птицу, а Джонни сделает "илс-илс" Пушистику. Все еще будет...
Но открывая книгу, помните - "Мешки опасны"...




Мешки опасны

Саттерли поднял грубый мешок, который пытался ему всучить Тони, продавец мороженого, и критически осмотрел его. Мешок находился в ужасном состоянии, конечно, и его следовало хорошенько вытряхнуть и просушить на солнце. Но казалось, что он идеально подходит по размеру для мелких подарков – именно такой мешок требовался для вечеринки.
Саттерли искренне жалел себя. Ему исполнилось всего тридцать два, он был холостяком, но ночью перед Рождеством ему казалось, что юность ускользала прочь, и он начинал чувствовать себя старым, как Мафусаил.
Он все еще слышал, как Эллен сентиментально произносит, похлопывая его по спине:
- Дорогой, ты бы видел лица тех детей. Твой Санта Клаус не такой, как в магазине.
Ну да, он любил детей. Он надеялся однажды завести собственного ребенка. Но как все нормальные мужчины, он не любил, когда детей навязывали. Эллен просто пользовалась его добродушием и драматическими талантами.
Она хотела, чтобы в этот раз он надел коричневую бороду и маскарадный костюм монаха Тука. Она устраивала летнюю вечеринку на день рождения своей маленькой сестры, и вот…
- Тед, наволочка слишком маленькая. Ты не можешь где-нибудь найти мешок из льняной ткани?
Он пробормотал что-то, звучавшее как:
- Эмм… я постараюсь.
Теперь Теду стало жаль, что ее нет с ним, чтобы он мог повернуться и спросить:
- Этот подойдет?
Тони расхваливал ему свой товар, но Саттерли не был уверен, что ему нравится мешок.
- Всего за пять центов сможешь ли ты найти мешок получше? – настаивал Тони. – Я тебя спрашиваю, сможешь?
- Ты уверен, что он не порвется?
Тони нахмурился и слегка ударил рукой по грубой мешковине.
- Не порвется. Он прочный, видишь?
Схватив мешок, он пальцами дернул мешок за швы.
- Видишь?
- Хорошо, - сказал Саттерли. – Вот твои пять центов.
Пять минут спустя он шел домой по тихой пригородной улице, держа мешок под мышкой, и его разум некстати встревожило воспоминание о неподдельной радости, отразившейся на лице итальянца, когда его потная ладонь сомкнулась над отчеканенной головой индейца[1].
Тони был мошенником, это понятно. Этот мешок не стоил ему ни цента. Он просто проницательный – и тут мысли Саттерли застыли. Что-то ткнулось носом в его лодыжку, что-то холодное и влажное. Он резко остановился.
Теперь кто-то снова терся носом об его лодыжку, но Саттерли был уверен, что это просто тик. Невралгическое подергиванье мышц на лодыжке вполне могло вызвать такое ощущение – словно что-то холодное тыркалось в него носом. Он был уверен, что достаточно посмотреть вниз и удостовериться в этом.
Почему он боялся посмотреть вниз? Это было чертовски глупо - при свете дня, в квартале от его квартиры. Он вздрогнул и поддернул воротник. Чувствуя отвращение, какое испытывает человек, которого попросили заглянуть в раскопанную могилу, он опустил взгляд на тротуар.
На мгновение показалось, что это не совсем собаки. Они вились вокруг него, их обнаженные клыки сверкали на солнце, и их волчьи глаза были прикованы к… к…
Сначала он подумал, что они смотрят ему в лицо. Когда Саттерли медленно шагнул назад, шерсть на их спинах ощетинились, и они выгнули тела, словно готовясь прыгнуть на него и погрузить зубы в его плоть.
Он вспотел, осознав, что собаки смотрят на мешок у него под мышкой. Он понял это, как только покрытая слюной пасть большой собаки с хрустом сомкнулась в футе от его лица.
Собака промахнулась мимо мешка едва ли на полдюйма. Она плюхнулась на ляжки и дико зарычала, ее десны были покрыты пеной.
Все собаки в окрестностях, казалось, припали к ногам Саттерли. Он смотрел, как псы бегут к нему вприпрыжку; их ноздри раздувались и дрожали.
Саттерли с трудом дышал, когда пришел, наконец, в свою комнату. Он спас мешок, удержав его высоко в воздухе и поспешно отступив. Он не надеялся, что передняя дверь меблированных комнат миссис Килдэри останется открытой, но на сей раз удача была на его стороне. Прежде чем собаки смогли свернуть с улицы и с воем броситься по лужайке, он проскользнул внутрь дома с мешком - все еще целым и невредимым.
Он не помнил, как закрыл дверь; только то, как вытащил носовой платок, вытер лоб и поднялся в свою комнату на третьем этаже.
Он был на волоске, несомненно. Его могли просто искромсать!
***
- Тед, ты выглядишь очень бледным, - сказала Эллен. Она стояла в дверях беседки, свежая и милая; что-то в ее прическе и низком вырезе вечернего платья наводило на мысль о «Голубом Дунае», лучи лунного света скользили по ее спине.
Саттерли ощутил свежее благоухание еще до того, как обнял ее. Он целовал Эллен, держа мешок под мышкой и мечтая о том, чтобы полюбить не столь волевую женщину, даже если бы это означало встречу с барышней с заячьей губой.
- Дорогой, я принесла все подарки сюда. Я хочу, чтобы ты стал настоящим сюрпризом. Ты выглядишь в точности как монах Тук.
- Я выгляжу как коричневый Санта Клаус, - сказал Саттерли. – Монах Тук был гладко выбрит, если я помню «Робина Гуда».
- Не важно. Дети не так внимательны.
- Когда я был ребенком, исторические анахронизмы сводили меня с ума.
- Ты был ненормальным ребенком в очень многих отношениях, Тед.
Саттерли вздохнул и показал ей мешок.
- Что ты о нем думаешь? Он должен выдержать тридцать или сорок подарков.
Глаза Эллен загорелись.
- Ох, мой милый… - сказала она и снова поцеловала его.
Тед задумался, почему ее губы всегда пахли лавандой и старым кружевом, хотя она никогда не пользовалась духами, и поцелуй, предполагалось, должен быть лишен запаха.
- Можешь помочь мне наполнить мешок, - заявила она. – Я не хотела, чтобы дети подслушали, поэтому принесла все подарки в беседку.
- Я понял. Ты хочешь, чтобы я стал сюрпризом.
- Тед, что с тобой сегодня? Тебе не нужно прыгать вокруг меня. Я просто пытаюсь привнести немного счастья в жизни…
- Извини, - сказал Саттерли. – Просто… ну, у меня нервы не к черту. Думаю, я слишком усердно работал над чертовой пьесой – все утро потел над двумя строчками диалога, который никак не давался.
- Бедняжка, - вздохнула она.
- Я устроил аккуратный поворот в конце второго акта, но не смог оформить его. Мне очень нужен отдых. Ночью мне снился сон, который мог означать только одно – я нахожусь на грани нервного срыва.
- Это правда, Тед?
- Это был безобразный, покрытый плесенью сон. Паутины, пауки и все остальное, ничуть не лучше. Но прежде чем я проснулся, что-то приблизилось ко мне – так близко, что его дыхание обожгло мне лицо.
- Ты имеешь в виду, что хотел убежать и не мог?
Саттерли покачал головой.
- Сложно объяснить, что я чувствовал. Я был напуган, но не хотел бежать. Я мог снять мешок, но и этого я не хотел.
- Ты мог снять мешок?
Саттерли кивнул.
- Мои голова и плечи были внутри этого мешка.
Эллен посмотрела на него искоса.
- Тед, иногда я хочу, чтобы ты был более плодовитым писателем. Если бы ты мог кропать пьесы, как некоторые сочинители, у тебя не осталось бы времени на нервные срывы. С какой стати тебе приснился этот мешок?
- Я бы не хотел об этом говорить, Эллен – не сегодня. Я даже не уверен, что это был сон.
- Но…
- Предполагается, что это детская вечеринка, Эллен, а на моем сне большими буквами написано «не для детей».
- Я не ребенок, Тед.
- Знаю, но он может испортить тебе вечер.
- Перестань, Тед. Я не брезглива.
- Ну, я устал как собака и думал, что провалюсь в сон без сновидений. Но я только ворочался, пока голос не начал шептать, что я никогда, никогда не засну. Это был надтреснутый, записанный на пленку голос, хриплый, металлический, повторяющийся, и он словно прервался, когда игла попала в трещину, если ты понимаешь, о чем я.
- Думаю, что да.
- Вот что он говорил: «Встань и надень мешок – мешок – мешок – встань и надень, если не сделаешь этого, ты не – ты не – ты не – ты никогда не заснешь, встань и – надень мешок – мешок – мешок – мешок».
Эллен поежилась.
- Ты уже спал, конечно.
- Я не уверен. Я на самом деле встал с кровати и натянул мешок – от головы до талии.
- Ты на самом деле…
- Встал с кровати, да. Когда я очнулся, то стоял у окна, дыша сквозь мешок. Я мог снять его во сне, но когда проснулся, я был парализован. Я был в абсолютной темноте, и мешок пах мертвечиной. Я подошел, пошатываясь, к комоду, ухватился за мешок и наконец – снял его. В комнате было еще темно, но рассвет начинался за окном, и я знал, что…
- Тед, ты не рассказал мне о самом сне.
- Я не уверен, что это был сон, Эллен. Часть времени я мог бодрствовать. Но пока я не почувствовал запах мертвечины, я определенно находился в ненормальном состоянии, потому что сам мешок и то, что я был внутри – в общем, это не пугало меня. Именно из-за того, что я увидел, у меня по коже побежали мурашки. Возможно, мне нужно сказать – из-за того, что я не увидел. Все, что я мог различить сначала, это размытое пятно – какую-то текучую серость. Голос умолк, но внутри мешка слышались звуки, которые мне нравились ничуть не больше. Где-то в серости слышались тихие шорохи и треск, какие могла издать мышь, бегущая по сухим листьям в лесу. Или крот, роющийся в гнилом бревне и подбрасывающий сухие листья и грязь.
Я думал, что способен почувствовать запах сырой, заплесневелой земли, но я мог ошибаться на этот счет. С ощущением леса смешивалось ощущение старого дома. То есть были моменты, когда мне казалось, будто я чувствую пустые стены, стены, лишенные окон или даже вентиляционных отверстий.
Время шло, и серость начала понемногу редеть. Белые линии появлялись перед моим лицом, скрещивались и становились… паутиной.
Я закрыл глаза, но не мог отделаться от паука. Он цеплялся за одну из нитей, и его образ, казалось, прожигал мои веки и проникал прямо в мозг. Паук был неуклюжим, волосатым и огромным, но хуже всего то, что он оказался липким. Он неповоротливо двигался по паутине, оставляя за собой след клейкой сукровицы.
Я мог сказать, что сукровица клейкая, не касаясь ее. Когда я снова открыл глаза, пять пауков двигались вверх, вниз и поперек паутины, и высокая фигура приближалась ко мне сквозь серость.
Именно тогда у меня появилось чувство, о котором я тебе говорил. Я не хотел снимать мешок. Не думай, что я был напуган. Черный ужас сжимал мое горло, но я не хотел бежать. Я хотел увидеть лицо этой фигуры. Чем ближе она подходила, тем больше казалось, что она сливается с серостью. У нее имелось лицо, но сейчас я не могу сказать тебе, было оно человеческим или нет. Это существо носило ниспадающий белый балахон и некий тюрбан на голове. Но у него был не вполне человеческий вид, иначе я бы так сильно не испугался.
- Что случилось потом? – прошептала Эллен.
- Я проснулся – с запахом мертвечины в носу.
Эллен вздрогнула.
- Ты не мог бы держать все это при себе? Ты испортил мне вечер.
У Саттерли чуть не сорвалось: «Ты сама попросила об этом», но он сдержался. Эллен была милой, нежной, прекрасной, очаровательной и доброй, а он испортил ее вечер. Он чувствовал себя скотиной.
Эллен сказала:
- Я рада, что дети не слышали тебя. Подобные вещи нужно держать подальше от детей.
Он совершенно забыл о детях. Дети. Он был монахом Туком, и мешок следовало поскорее заполнить.
- Давай положим подарки, - сказал он. – Вот, держи мешок.
Они потратили пять приятных минут, заполняя мешок. Приятных для Саттерли, потому что, когда он наклонился, волосы Эллен задели его лицо, и приятных для Эллен, потому что ей нравилось делать детей счастливыми, и, конечно, она радовалась, что ее сильный, большой, красивый, хотя и несколько нервный жених-драматург помогает устроить день рождения ее сестры.
***
Шагая по лужайке в лунном свете рядом с Эллен, Саттерли почти чувствовал себя снова молодым, несмотря на бороду, которая доходила до талии, и пузо, которое он соорудил, затолкав подушку под коричневый костюм странствующего монаха.
Пятнадцать детей в купальных костюмах сидели в лунном свете на краю бассейна на заднем дворе большого, белого, хаотично выстроенного дома восемнадцатого века; в этом доме жила Эллен. Дети были разного возраста - от семи лет до четырнадцати. И какими очаровательными были эти дети!
Двое мальчиков, девяти и одиннадцати лет соответственно, дергали за косички двух девочек семи и десяти лет, а трое остальных мальчиков готовились наброситься на остальных девочек и зашвырнуть их в бассейн с высокого трамплина. Судя по тому, как они перешептывались, Саттерли мог сказать, что это великое событие уже не за горами.
Мисс Констинер сидела на зеленой подушке на бамбуковом садовом стуле. Мисс Констинер тоже любила детей. Всякий раз, когда случались дни рождения детей, мисс Констинер можно было видеть сидящей с малышами. Не стоящей – а сидящей. Мисс Констинер весила двести восемьдесят фунтов[2] и отказалась от диет еще в юности. Она была доброй, благонамеренной женщиной, и Саттерли она нравилась.
Именно мисс Констинер заметила Саттерли первой. Она заволновалась и привстала, ее тело заколыхалось, и мисс Констинер вперевалку пошла к гостю, выражение ее лица можно было назвать лучезарным.
- Ох, как чудесно! - воскликнула она. – Монах Тук! Вы монах Тук, не так ли? И у вас в мешке подарки для наших сладеньких…
Саттерли взглянул на Эллен, и ему было больно видеть блаженную улыбку, растекшуюся по ее лицу. Сладенькие!
- Я просто умираю от любопытства, мистер Сат… то есть, монах Тук. Что у вас в мешке? Игрушки? Есть ли что-нибудь для взрослых в вашем чудесном мешке, монах Тук?
Эллен сказала:
- Конечно, есть, Люси. Друзья Гертруды - не эгоисты. Делиться с остальными – половина…
- Ох, какая забота! Ты имеешь в виду, в мешке монаха Тука есть подарки и для родителей наших сладеньких?
- Конечно, Люси. Не хочешь попытать удачу? Если вытащишь куклу, можешь поменять ее на что-то из взрослых подарков.
- Как мило, дорогая. Думаю, я посмотрю, что смогу извлечь из чудесного мешка монаха Тука.
Саттерли начал возражать, но его успокоил взгляд Эллен, который говорил так же ясно, как слова: «Придержи свой цинизм при себе. Люси получит большое удовольствие от этого».
У бассейна раздался визг. Дети одновременно заметили Саттерли и помчались к нему по лужайке; их босые ноги топали по траве.
- Подарки! Мальчик, мальчик! Отойди, я увидела его первой!
- Джеки Пауэрс, уйди с дороги. Хочешь, чтобы я дала тебе по лицу?
- Ох, дорогая… - вздохнула мисс Констинер. – Боюсь, что дети сочтут меня очень эгоистичной.
Каким-то образом Саттерли почувствовал, что благонамеренная сентиментальность мисс Констинер была гораздо возвышеннее, чем чистая дикость детей.
Он вздохнул и протянул ей мешок.
- Выбирайте, мисс Констинер. Надеюсь, вы вытянете что-то действительно ценное. Если это холодильник, я помогу вам поднять его.
Мисс Констинер захихикала. Она протянула пухлую руку и начала шарить так глубоко, что даже ее локоть проскользнул в глубины мешка. Мгновение она рылась внутри с выражением восторженного ожидания на лице.
- Там так много свертков, мне трудно…
- Возьми маленький, Люси, - подсказала Эллен. – Большинство подарков для взрослых маленькие. Я думала, что наборы «ручка-карандаш»…
- Ничего не говори, Эллен. Я хочу удивиться.
Желание мисс Констинер исполнилось. Она закричала так громко, что даже дети застыли.
- Что-то укусило меня! - кричала она, выдергивая руку и отступая. - Животное! Ох, Эллен, как ты могла?
Саттерли побледнел. Он опустил мешок на лужайку и ухватил запястье мисс Констинер до того, как она успела опуститься на свой стул и зайтись истерическими рыданиями.
Она попыталась высвободить руку, ее грудь вздымалась.
- Отпустите меня, мистер Саттерли. У вас жестокое и ужасное чувство юмора. Положить живое животное с острыми зубами в мешок, подвергая этих крошек…
- Успокойтесь на секунду, мисс Констинер, - умолял Саттерли. – Я хочу посмотреть на вашу руку. Вы могли сильно порезаться о бумагу, вы же понимаете!
- Я не порезалась. Что-то укусило меня. Я чувствовала его влажный рот.
Несмотря на сопротивление мисс Констинер, Саттерли удалось повернуть ее запястье. Эллен слышала, как он резко дышит.
- Что там, дорогой? Царапина?
Саттерли кивнул. Его голос прозвучал пугающе громко:
- Ничего, дорогая. Вообще ничего.
Вообще ничего! На ладони мисс Констинер были безошибочно видимые следы… зубов. Что-то сильно укусило мисс Констинер за руку и оставило восемь сверкающих углублений, которые нельзя было скрыть.
Которые нельзя было скрыть. Саттерли знал, что ему нужно быстро придумать что-то, избавив Эллен от абсолютного, отвратительного давления ужаса, который, несомненно, подействует на ее разум. Он рассказал Эллен о своем сне, и она не смогла принять эту историю даже так, как он – нервная перегрузка оказалась слишком значительной.
Когда требовалось, Саттерли умел быстро соображать. Вытащив носовой платок, он обмотал его вокруг руки мисс Констинер.
- Вам лучше помазать ранку йодом, - сказал он. – С ржавым ножом следует обращаться с предельной осторожностью.
Мисс Констинер начала дрожать.
- Ржавый нож…
- В мешке было несколько перочинных ножей, - Соврал Саттерли. – Автоматических, с кнопками на боках. Должно быть, один из них раскрылся.
Эллен начала возражать, но Саттерли остановил ее, ущипнув за руку.
Мисс Констинер осмотрела Эллен с головы до ног, ее глаза сверкали.
- Эллен, я считала тебя более разумной. Если эти дети порежутся, что ты будешь чувствовать, зная, как ты… ох, Эллен…
Секунду спустя идущая вразвалочку мисс Констинер превратилась в удаляющееся пятно, окруженное лунным светом, и Эллен обратила на Саттерли возмущенный взгляд.
- Почему ты ей соврал? – спрашивала она. – Ты заставил ее подумать, будто я одна из тех женщин, которой не стоит заводить собственных детей?
- Она действовала мне на нервы, - сказал Саттерли. – Если бы я не напугал ее, она бы попросила тебя перебинтовать эту маленькую царапинку и задержалась здесь. Это просто обычная маленькая царапинка. Она бы испортила день рождения Гертруды.
- Испортила день рождения Гертруды! Думаешь, ты сам не добился именно этого?
Эллен развернулась и побежала в дом так быстро, что Саттерли не успел осознать: она оставила его одного с детьми.
Это было особенно сложно из-за ужаса, засевшего в его голове. В мешке пряталось что-то ужасное, что-то ужасное, и его непосредственное окружение стало казаться далеким, нереальным.
Теперь он был уверен. Собаки знали. Собаки любят запахи, они живут запахами. Их жизни насыщены запахами, выходящими за пределы человеческого понимания, и эти запахи они смакуют и изучают. Но в мешке обнаружилось что-то ужасное, от чего у собак поднялась дыбом шерсть; это вовсе не доставило им удовольствия.
И все же они чувствовали его – существо, которое он видел в своем сне.
Младшая сестра Эллен тянула его за рукав. Сестра Эллен, Гертруда, милая, приятная девочка. Как же он хотел, чтобы она ушла!
- Можно нам подарки, мистер Саттерли? Можно? Можно? Можно, мистер Саттерли?
- Монах Тук, - пробормотал он. – Предполагается, что я монах Тук.
- Вы не одурачите нас, мистер Саттерли. Можно нам подарки?
Где-то далеко включилась надтреснутая запись фонографа, которая обернулась по-настоящему ужасным голосом: «Встань и надень мешок – мешок – мешок – встань и надень, если ты не сделаешь этого, ты никогда – никогда – никогда не отдохнешь, встань и – надень мешок – мешок – мешок».
Саттерли вцепился в каменную скамью и посмотрел на мешок, который лежал на мокрой траве там, где он его оставил.
Сейчас Теда окружали дети, которые с жадностью смотрели на него, которые носились вокруг, словно маленькие зверьки из джунглей.
- Можно нам подарки, мистер Саттерли? Джимми, уйди с дороги! Я увидела его первым.
- Да? Ты и кто еще?
Он тоже чувствовал себя ребенком. То есть, глубоко в душе он чувствовал себя таким же диким и грубым. И испуганным – ни один чувствительный ребенок, оставленный в полночь беспечными современными родителями в одиночестве в большом, старом доме, не мог чувствовать такой зависимости от невидимых вещей.
Ледяная полоса сжала его череп, и его сердце стало твердым куском льда, который таял и таял – по капле, по капле, по капле. Лед не разбивался, просто стекал каплями, словно старый дырявый резервуар. И звук падающих капель разносился в ночи, словно в пустом доме.
«Встань и надень мешок – мешок – мешок – если ты не сделаешь этого, ты никогда…».
У сестры Эллен были длинные золотые локоны и упрямый подбородок, который теперь решительно выпятился вперед.
- Мистер Саттерли, пожалуйста. Можно нам подарки?
Подарки? Мешок наполнен подарками, так почему он испытывает это ужасное чувство беспомощности и надвигающейся катастрофы? Он не мог натянуть мешок на голову, потому что мешок набит подарками. Этот проклятый, ужасный голос остался в дураках! Он не мог заставить Саттерли сделать что-то физически невозможное. Два твердых тела не могли занимать одно и то же пространство в одно и то же время. Даже эти безумные дети знают…
Один из двенадцатилетних мальчиков внезапно сделал выпад, схватил мешок и поднял его вверх, к лунному свету.
- Не хочешь отдать его мне? Хочешь поиграть в почту?
Саттерли встал, покачиваясь.
- Минутку, ты, маленькая обезьянка. Положи мешок.
Мальчик уронил мешок и отскочил с пораженным криком, и озорство угасло при виде ярости на лице Саттерли.
Саттерли замотал головой, словно для того, чтобы разогнать туман, и пошел туда, где лежал мешок. Мальчик завязал его, поэтому ему пришлось потянуть узел, чтобы найти место, где можно засунуть руку внутрь.
Мрачно замерев в лунном свете, он начал шарить в мешке, в точности как делала мисс Констинер. Снаружи мешок все еще выпячивался, словно его заполняли свертки. Но внутри рука отыскала – ничто.
И ничего не было целую минуту. Совсем ничего, пока холодный пот не выступил на лбу, а потом побежал ручейками по лицу.
Внезапно там что-то появилось. Не подарки, но что-то другое. Его пальцы запутались в массе волос и медленно двинулись по влажной поверхности, которая казалась сырой на ощупь.
Закройте глаза и положите руку на чье-нибудь лицо. Какое оно на ощупь? Вот что чувствовал Саттерли, только влаги было еще больше.
Черты не сформировались. Они как будто корчились под его ладонью – корчились и ужасно извивались. Было похоже, что у головы нет глаз – просто пустые гнезда, окруженные холодной, влажной плотью.
Лицо Саттерли стало бледным, словно брюхо дохлой рыбы. Волосы внутри были влажными и гладкими. Казалось, они жили своей особой, омерзительной жизнью. У Саттерли возникло ужасное чувство, что пряди обвиваются вокруг его пальцев и прижимают их к влажному, выпячивающемуся рту, который хотел вгрызться в его плоть. Задыхаясь и всхлипывая от абсолютного отвращения, он вытащил руку и застыл, дрожа.
«Встань и надень мешок – мешок – мешок – встань и надень, если ты не сделаешь этого, ты никогда – никогда – никогда – никогда не отдохнешь – встань и надень…»
Надтреснутый голос резко замолчал, окончательно умолк, а потом – начал снова. Начал снова с более низкой, более замогильной интонацией, словно кто-то поставил новую пластинку в граммофон.
«Встань и надень мешок – мешок – мешок – встань и надень, чтобы я мог полакомиться – полакомиться – полакомиться – и стать сильным – сильным – сильным и стать толстым – толстым – толстым… встань и надень мешок – мешок – мешок».
Внезапно Саттерли понял, что не может противостоять голосу или как-то обмануть его. Он был призван и должен подчиниться. В каждом звуке голоса было принуждение, которому он не мог воспротивиться.
Вдалеке, посреди древней ночи и хаоса повторялась и повторялась запись, подобия которой никогда не слышали на море или земле – но, конечно, это была не запись. Это был жадный, манящий голос какого-то существа, не похожего на людей, прокаженного и гниющего заживо, желавшего полакомиться – полакомиться – полакомиться и стать толстым – толстым – толстым – встань и надень мешок – мешок – мешок…
Златокудрая Гертруда была по-прежнему настойчива.
Она подошла и потянула за мешок.
- Пожалуйста, монах Тук, мы хотим наши подарки.
Умная маленькая шалунья… Она пыталась задобрить его, поддержав его маскарад, словно можно было подольститься к обладателю мешка даже сейчас.
- Мое дорогое дитя, - хотел он закричать ей. – Когда человека опускают под землю, когда его глаза вот-вот заполнят слезы, ты никак не можешь достучаться до него. Он скрыт за суетой, за надеждой, за всякой мелочью и глупостью…
«Встань и надень мешок – мешок – мешок».
Саттерли улыбнулся, как человек, который знает наверняка, что умрет, и доволен, несмотря на фиглярство своего палача.
Как он мог встать, если он не лежал? Луна вышла из-за облака, и бассейн окутало серебристое сияние. Саттерли взглянул на деревья, на звезды, по которым он будет скучать, и еще подумал об Эллен. Комок застрял у него в горле. Она была волевой, и ее ум не такой острый, как у него, но она… она была самым ярким светом, который когда-либо озарял его жизнь.
Как ужасно, если этот свет погаснет. Он внезапно поднял мешок и потряс его, чтобы все подарки вывалились на лужайку.
Раздался звук толчков и ударов плоти, когда дети начали бороться за самые большие и самые многообещающие свертки; мальчики и девочки собрались вместе, крича, царапаясь, пинаясь – Саттерли едва замечал их. Он медленно поднял мешок и надел его на голову, скрыв все тело до талии. Теперь он не только чувствовал себя приговоренным – он именно так и выглядел. Эшафотом стала лужайка, где возились дети, а петлей - пленка серости, текущая…
Он почти сразу же увидел, как нечто приближается к нему сквозь серость. Сейчас существо сняло свой тюрбан, и Саттерли ясно видел его лицо. У него был плоский маленький ужасный нос и заостренные уши – и Саттерли закричал.
***
- Дорогой, дорогой, дорогой.
Казалось, он выбирался из моря, а пузырьки поднимались, танцевали, вырывались наружу, стуча над его головой. Он выбирался из моря к плоту, который плавал на пушистых белых облаках, тянулся руками, с которых капала вода, к…
- Дорогой, ты сможешь когда-нибудь меня простить? Я убежала и оставила тебя, когда больше всего была тебе нужна.
Его чувства приходили в норму. Вещи, которые казались странными и пугающими, превращались в совершенно обычные предметы в гостевой комнате большого белого дома Эллен.
С его рук и правда капало, но это была не морская вода. Он просто промок от пота с головы до ног. Пузырьки стали пылью, танцующей в лунном свете у окна, за которым виднелись ветви знакомого дерева. Плот стал потолком над головой, а облака – рельефными купидонами над каминной полкой на противоположной стене комнаты.
Эллен сидела на краю кровати со стаканом ароматного напитка в руке.
- Дорогой, я просто не осознавала, насколько ты переработал, как сильно тебе нужен отдых. Я должна была догадаться, что ты снова наденешь этот ужасный мешок себе на голову.
Это снова возвращалось. Ужасно… Он начал дрожать.
- Я никогда себя не прощу, дорогой. Если бы Тони не сорвал мешок…
Саттерли сел так резко, что Эллен чуть не упала с кровати.
- Тони? Что Тони здесь делал?
- Он пришел за этим мешком. Хассин Али хотел его вернуть.
- Хассин Али?
Эллен кивнула.
- Он жил в задней части магазина Тони. Он платил Тони два доллара в неделю за ужасную маленькую нору, в которой мог жить только араб. Тони пожалел его. Он работал в шахте, но на прошлой неделе его уволили, и ему пришлось экономить. Все, что у него было, это одежда, что на нем, и этот… этот ужасный мешок.
- Ты имеешь в виду, что Тони продал мне украденный мешок?
- Да. Тони просто не… нравился мешок.
- Я не удивлен.
- Хассин Али пришел в ярость, когда узнал. Он угрожал убить себя. Он заставил Тони позвонить твоей квартирной хозяйке, и, конечно, миссис Килдери сказала ему, где ты. Когда Тони нашел тебя, ты в обмороке лежал на лужайке с мешком на голове. Если бы Тони не сорвал его, ты бы задохнулся. Гертруда просто стояла и улыбалась. Тед, пройдет какое-то время, прежде чем она сможет сесть. Я просто ничего не могла поделать – я вышла из себя.
Саттерли вытер вспотевший лоб.
- Тони сказал, почему этот Хассин Али спятил, когда подумал, что потерял свой мешок?
Эллен кивнула.
- Тони сказал, что Хассин Али притащил этот мешок из самого Дамаска. Он принадлежал его дедушке. Он сказал, что Хассин сказал ему, что это сапфирный мешок. Он сказал, что в этом мешке был сапфир. Но, конечно, грамматика Тони очень плоха.
Саттерли побелел как простыня.
- Нет, Эллен, - сказал он. – Не в грамматике дело. А в произношении. Он просто не мог произнести вампир.
- Что…
- Эллен, не могла бы ты принести мне что-нибудь крепче этого дамского напитка. Все эти ароматные штуки…

Перевод Е. Абросимовой




[1] «Индеец» - так назывались в США медно-никелевые монеты номиналом 5 центов, которые чеканились с 1913 по 1938 годы.
[2] 127 кг.

Комментариев нет:

Отправить комментарий