Фрэнк Белнап Лонг. Врата вечности

В начале 1980-х по просьбе Р. Прайса мастер "темной литературы" Фрэнк Бенлап Лонг вернулся к своему самому известному созданию - Псам Тиндала. Одноименный рассказ за прошедшие десятилетия стал одним из ключевых в "мифе Ктулху". И вот спустя полвека к мифу обратился его создатель. Рассказ "Врата Вечности" мало известен - впервые он напечатан в малотиражном журнале Crypt of Cthulhu. Теперь он появится и на русском - в ближайшем томе собрания сочинений Ф.Б. Лонга. Раннюю версию своего перевода предлагаю Вашему вниманию

Врата вечности

Томасу Грэнвиллу потребовалось меньше трех месяцев — возможно, в других случаях это заняло бы гораздо больше времени — чтобы обнаружить, какую неуверенность у человека может вызвать отчаянное ощущение одиночества. Большой дом с дорогостоящей обстановкой, и досуг, который ему требовался для широко известных исследований в сфере расширения сознания — все это принадлежало ему по праву наследования и этого у него не могли отнять. Но смерть жены в автомобильной катастрофе и отъезд самого близкого друга на преподавательскую работу в Англию привели к тому, что Грэнвилл остался один и не мог ни у кого найти поддержки и понимания.

Ни у кого — точнее, до тех самых пор, пока, почти случайно, не произошло самое настоящее чудо. Он посещал близлежащие бары для одиноких — неподалеку от его дома находилось четыре подобных заведения — и однажды, войдя в знакомый зал, отделанный дубовыми панелями, он увидел девушку…

Час был ранний, и она сидела одна в дальнем конце бара, покачивая в руках бокал; в тот миг момент, когда их глаза встретились, Грэнвилл испытал странное ощущение, будто знал эту девушку с самого детства. Грэнвилл понимал, что почти все люди в какой-то момент испытывают подобное чувство; им кажется, будто нового знакомого они видят уже не в первый раз. Но в этом случае…

Что ж, просто прикрыв глаза, он мог вообразить ее прекрасное взрослое лицо, с глубоко посаженными, одухотворенными глазами, высокими скулами и чувственно изогнутыми губами, — и мог представить, как это лицо превращается в лицо маленькой девочки, сохраняя почти такое же выражение. И тотчас же Грэнвилл представил и самого себя, мальчика лет семи или восьми, сидящего напротив нее в классной комнате начальной школы и тянущегося к столу соседки, чтобы сжать ее пальцы и погладить волосы с затаённой нежностью.

Быстрее, быстрее… пока мисс Как-ее-там у доски — он мог только вспомнить ее туго натянутое накрахмаленное платье — не разозлится и не пойдёт к нему по проходу, пылая праведным гневом. Да … О, да… Он почти услышал треск опускающейся указки и почти почувствовал боль.

Конечно, всё это была полная ерунда. Совершенно точно — потому что в то время он учился в частной школе, предназначенной только для мальчиков, которые недавно вышли из детского сада.

Он открыл глаза и снова уставился на девушку; тут она внезапно улыбнулась, словно задумавшись о чём-то, и указала на свой пустой стакан. Приглашение присоединиться не могло быть более понятным, но так или иначе факт, что этому приглашению недоставало тонкости, для Грэнвилла вовсе ничего не значил. Девушка как будто поняла, что они должны встретиться; она как будто разделяла его неприязнь к многословным и уклончивым объяснениям в тех случаях, когда связь можно установить другими способами.

Он подал знак бармену, переместившись туда, где сидела девушка, и пододвинул поближе к ней свободный стул, поставив свой почти пустой стакан рядом с её стаканом. Прежде чем он успел сказать хоть слово, стаканы уже наполнили — такая скорость обычно сопутствует «съёму» в хороших барах для одиноких. Но это был не обычный «кадрёж», и бармен, казалось, чувствовал это, поскольку его взгляд, казалось, говорил: «У вас достойное уважения, очень серьезное свидание. Она не оценит грубых штучек, так что постарайтесь избегать излишних вольностей».

Она заговорила в тот миг, когда бармен отвернулся и оказался достаточно далеко; никто не мог помешать их беседе или подслушать её.

— Вам совершенно необходимо с кем-то поговорить, — сказала она. — Обычно я могу это заметить. Пожалуйста, не спрашивайте, как. Я так устала от объяснений, которые приходится давать в тех немногочисленных случаях, когда я совершаю ошибку.

— Вы имеете в виду… когда вы не ошибаетесь, все становится понятно без слов?

— Это довольно точно, — сказала она, улыбаясь. — Не вполне, но очень близко.

Ее напиток был бледно-розовым, высокий бокал венчала долька лайма. Казалось, напиток ей нравился. Грэнвилл заказал скотч с содовой. Он долго покачивал в руках стакан, прежде чем заговорить. Потом Грэнвилл тихим, серьезным голосом представился и непрерывно проговорил в течение нескольких минут. Он знал, что должен был сначала расспросить девушку о её жизни; подобное невнимание могло показаться некоторым женщинам непростительным. Но у него возникло странное ощущение, что эту девушку нисколько не заботил его предполагаемый эгоизм.

Грэнвилл чувствовал: все, что он говорит, исключительно важно для неё, и она не станет делать выводов, поспешных или рассудительных, до тех пор, пока не узнает о нём почти столько, сколько он сам сейчас знает о себе. Ему никогда не требовалось долгих размышлений, чтобы признать: мужчины и женщины могли познать себя лишь до некоторой степени и в определенных отношениях, в любой конкретный момент времени. И пока Грэнвилл говорил, у него возникло невероятное ощущение: рядом с ним сидит некто, кому он может передать все своё тайное знание, так же как он мог бы доверить тайну компьютеру — с одним жизненно важным отличием. Мало того, что компьютерам недоставало способности отступать от полученных данных и проводить аналогии; вдобавок человеческие эмоции — или эмоции комара или человекообразной обезьяны, неважно — были им абсолютно чужды.

Грэнвилл не мог избавиться от ощущения, что в подобном отношении к собеседнику крылось нечто абсурдное и нелепое. Но неважно, насколько всё это абсурдно — девушка смотрела на Грэнвилла так, что он чувствовал теплоту и глубину понимания; он говорил — и чувствовал нечто большее, нежели радость от воплощения фантазии в реальность.

Она заговорила о себе, как только он умолк, и это показалось чем-то большим, нежели обычная беседа новых знакомых; он с трудом заметил, как оплатил чек и вышел из бара, а её голос все ещё звучал рядом, когда они шли по переполненной пешеходами городской улице; судя по всему, они шли по направлению к её дому. К её дому, а не к его дому — неожиданное изменение в обычном течении подобных встреч; как будто содержатели баров для одиноких предполагали, что между посетителями завяжутся постоянные отношения. Но их беседа заглушала непрерывный шум бара, поглощала все прочие звуки — и двое уходили в том направлении, которое казалось единственно возможным.

Он рассказал ей о своем огромном доме, облицованном песчаником, о своих исследованиях, о расширяющих пределы сознания экспериментах, которые он проводил со времени получения диплома в Университете Брауна, о непродолжительной работе в качестве адъюнкт-профессора. А она рассказала о своём дяде. Он также участвовал в исследованиях и экспериментах, которые в чём-то напоминали эксперименты Грэнвилла, особенно в тех случаях, когда речь шла о преодолении времени. С самого детства её занимали такие вопросы, и в течение пяти лет она была секретаршей и сотрудницей своего дяди.

У него также было приличное состояние, он владел большим домом — теперь дом принадлежал и ей; она считалась наследницей дядюшки. Он ненадолго уехал, но скоро возвратится. Девушка не упомянула, куда именно отправился дядя, и не очень хотела беседовать об этом. Она поспешно добавила, что этот вечер — самое подходящее время, чтобы показать Грэнвиллу некоторые из книг и бумаг ее дяди, а также необычные материалы, которые он использовал в своих исследованиях.

Прежде чем покинуть бар, они ненадолго обратились к волнующим и эффектным теориям преодоления времени, которые появились в минувшие полтора столетия; они упоминали и о «Вечном возвращении» Ницше, и о более поздних рассуждениях Данна, которые Г.Дж. Уэллс воспринял достаточно серьезно, чтобы уделить их обсуждению немало места в своих трудах; их предпосылка заключалась в том, что каждая человеческая жизнь повторяется много раз, с мельчайшими изменениями при каждом повторении. Это было весьма утешительное утверждение, конечно… Но Грэнвилла всегда беспокоило то, что Данн не хотел исключать возможность: даже такие незначительные изменения могли, в определенных случаях, угрожать рассудку и порядку мироздания.

Немалый опыт в обсуждении исключительно важных идей и мыслей с собеседниками, которые, казалось, были одарены невероятной способностью к пониманию — этот опыт научил Грэнвилла ценить немногочисленные минуты молчания; они преодолели три больших квартала, не говоря ни слова.

Даже на Манхэттене все еще сохранилось несколько улиц, где все здания невелики, дороги вымощены булыжниками, а освещение такое слабое, что странствующим духам из эпохи газового освещения здесь самое место.

Они прошли именно по такой улице и наконец добрались до трехэтажного особняка, отделанного железистым песчаником, стоявшего посреди нескольких небольших складов, которые были заперты на ночь — металлические экраны опущены, на них висели надёжные замки.

Парадная дверь находилась на уровне мостовой, и через мгновение девушка достала ключ и отперла дом, чуть заметно повернувшись и сжав руку Грэнвилла, как будто она чувствовала, что ему может потребоваться подтверждение для того, чтобы войти в дом, кажущийся столь запущенным и пустынным. В доме не было света, но круглая уличная лампа на углу здания, довольно тусклая, обеспечивала достаточное освещение, чтобы Грэнвилл разглядел потёртый фасад и выщербленные камни.

— На моей памяти, — сказала девушка, — дядюшка никогда не задумывался о внешнем облике этого здания, за исключением вывода, что здесь больше нет соседей и не на кого производить впечатление. Боюсь, я с ним согласна. Есть своеобразное наслаждение в том, что ты знаешь: самый уродливый внешний облик неважен, если ты пересекаешь границу.

Границу? На мгновение Грэнвилл почувствовал, что она говорит загадками; но он понял, что девушка имела в виду, в тот миг, когда они оказались внутри и вошли в длинный, обшитый дубовыми панелями холл, увешанный литографиями в рамках; потом они оказались в одной из самых странных комнат, в которых ему случалось бывать.

Она была довольно велика, и каждая из четырех стен была украшена картинами, создававшими кинематографическую, трехмерную перспективу; все стены освещались по-разному. Одна озарялась розовым сиянием, другая — бледно-синим, а та, что располагалась перед ним, была столь же серовато-коричневой, как и пустынный пейзаж, изображенный на картине, казалось, протянувшейся на многие мили.

А еще одну стену от пола до потолка занимал огромный встроенный книжный шкаф, содержавший, казалось, около трехсот томов, одинаково переплетенных в телячью кожу, но отличавшихся друг от друга по высоте и толщине.

В комнате было лишь два предмета меблировки. Почти в самом центре помещения располагалась большая кушетка, которую, как сразу заметил Грэнвилл, можно было превратить в кровать, просто опустив верхнюю часть. Еще один предмет интерьера — маленький круглый стол, на котором находилось великое множество медицинских принадлежностей, как будто в постели лежал больной, нуждавшийся в постоянном уходе.

«Наркотики?» — подумал Грэнвилл. На мгновение чувство неловкости овладело им. Во время своих исследований по расширению сознания он не использовал обычных, искажающих ощущения наркотиков, даже ЛСД — по той простой причине, что они, казалось, нисколько не помогали преодолению времени, которого он надеялся достичь.

Девушка мягко коснулась его плеча, как будто проследила за направлением взгляда гостя и угадала его мысли.

— Пусть тебя не вводит в заблуждение то, что стоит на столе, — сказала она. — Порошки и жидкости в тех бутылках не лекарства в обычном смысле слова — не то, что отпускают по рецепту. Ты можешь считать их наркотиками, если пожелаешь. Но все они издалека, они дальневосточного происхождения, их воздействия не испытывал никто, кроме дяди — я совсем немного работала с ними после долгих часов тщательных экспериментов. Прямо в этой комнате…

Она внезапно прервалась и на мгновение сделала паузу, как будто отвлекаясь от одной мысли, чтобы перейти к другой, более важной.

— Как тебе известно, всегда должно быть какое-то заранее подготовленное место, некая определенная отправная точка для определенных экспериментов. Что касается химикатов в тех склянках, все их нетрудно получить. Но лишь только особая смесь может вызвать потрясающие изменения и помочь нам преодолеть барьеры немногих — их не более трех — измененных состояний сознания, которые позволяют установит прямой контакт с многомерным пространством-временем.

— Смесь? — Грэнвилл услышал свой вопрос как будто со стороны. — Ты имеешь в виду… точный способ соединения химикалий? Точную формулу?

— Да, конечно, — ответила она, чуть заметно улыбнувшись, как будто пытаясь уменьшить напряженность, которую, она чувствовала, мог испытывать гость.

— Но ты сказала, что они очень древние, дальневосточного происхождения, — напомнил Грэнвилл.

— Много лет назад, когда я еще была ребенком, исследования дяди были столь же замечательны, как теперь. Когда он ставил перед собой какую-то великую цель, когда все его чувства были глубоки, а мысли сосредоточены на чем-то — тогда его способность к необычайным исследованиям становилась почти невероятной. Он расшифровывал некоторые поблекшие китайские пергаменты, которые относились к концу династии Чу и которые, возможно изучал и перечитывал три столетия спустя сам основатель даосизма Лао-Цзы.

— Но такие древние пергаменты давно рассыпались бы в пыль, — возразил Грэнвилл.

Она покачала головой.

— Боюсь, ты ошибаешься, — сказала она, смягчая его возражения и ставя под сомнения его познания одной лишь незаметной улыбкой. — Ведь я уверена, что тебе известно: существуют сотни, если не тысячи египетских папирусов, которые даже не начали рассыпаться. А древние китайцы первыми начали производить тонкие листы бумаги, волокна которых сопротивлялись разрушительному влиянию времени.

Внезапность случившегося поразила Грэнвилла. Девушка крепко взяла его за руку и увлекла к кушетке с намерением, которое можно было назвать совершенно очевидным. Повторилось практически то же, что произошло в таверне, когда она сама посмотрела на него и указала на свой пустой стакан; похоже, её нельзя обвинить в том, что она медленно принимает решения.

— Пока мы шли сюда, ты говорил мне, — шептала она, — что, уходя из дома, почувствовал: быстро вернуться тебе не удастся. Ты собирался идти и идти всё дальше, пока не достигнешь состояния, близкого к истощению. Когда мы встретились, я угадала, что некое подобное чувство заставило тебя войти в бар в надежде, что ты избавишься от необходимости в одиночестве возвращаться домой; дом больше не кажется тебе ценностью, которой стоило бы дорожить и которой можно гордиться. Для системы человеческих ценностей нет ничего опаснее полного одиночества.

Пока девушка увлекала Грэнвилла к кушетке, ее голос изменился, превратившись в такой нежный, соблазнительный и обольстительный шепот, что его охватило безумное желание сделать то, что он хотел сделать с самого начала — сжать ее в объятиях и прижать к себе, впиться страстными поцелуями в губы и запустить пальцы в её волосы. Но огромным усилием воли он смог сдержаться, побоявшись прервать её на полуслове, когда каждое произносимое слово казалось настолько важным для него.

— Есть более дюжины средств, одно из которых можно выбрать, — продолжала девушка, как будто самые их мысли уже вступили в своего рода брак. — Некоторые являются сравнительно лёгкими, если думать о них с точки зрения безопасности (хотя нет ничего лёгкого и умеренного в мгновениях высшего восторга) — и они помогут нам отправиться в короткое, радостное странствие, сильно отличающееся от долгого и опасного путешествия, из которого пока еще не возвратился дядя.

Содрогания начались прежде, чем они успели добраться до изножья кушетки. Сначала дрожь была едва заметна, но она стремительно распространялась по всей комнате, постепенно усиливаясь, пока стены и пол не начали трястись — как будто на дом обрушилась внезапно начавшаяся буря.

Через мгновение — а, возможно, и в тот же миг, так как в минуты великих и внезапных потрясений временная последовательность нарушается — Грэнвилл увидел, что пустынный пейзаж на картине, украшавшей стену, приобрел еще большую глубину; его заполнило яркое, почти огненное сияние.

По пустыне бежал человек. Он раскачивался взад-вперед, спотыкался, падал и снова вставал. Совершенно очевидно, что человек был охвачен страхом и как будто спасался от чего-то, хотя никаких преследователей, ни людей, ни животных, в бескрайних песках не появлялось.

Поначалу бегущий находился так далеко от наблюдателей, что нельзя было сказать, мужчина это или женщина, но за несколько секунд все переменилось; человек подобрался так близко, что Грэнвилл увидел искаженное страхом лицо, густую бороду и безумные глаза, выражавшие невероятную или почти невероятную панику. И Грэнвилл больше не сомневался — он видел кого-то, с кем встречался и беседовал прежде, хотя и не мог вспомнить, где и когда.

Девушка, стоявшая рядом, должно быть, чувствовала то же самое, поскольку ее пальцы сжали запястье Грэнвилла, и она начала кричать. Но Грэнвилл слышал не только ее крики. Глубоко в его сознании звучал другой голос, казалось, более громкий, чем истерические крики женщины; на мгновение этот голос заглушил все прочие звуки; иногда внутренние голоса могут оказывать такое воздействие — когда завесы, окружающие нас, разрываются в клочья под воздействием некого краткого, ослепительного откровения, которое нельзя ни повторить, ни объяснить.

— Они злы и голодны! Псы Тиндала!

Внезапно бегущий человек пересёк границу картины — как будто холст всегда был лишь символической дверью, необходимой, но произвольной точкой, откуда начиналось путешествие. Теперь человек лежал на полу у самой картины. Его одежда и борода вспыхнули, и клубы густого, черного дыма поднялись над его распростёртым телом.

В глубине сознания Грэнвилла снова раздался голос.

— Они движутся сквозь углы в потёмках времени, и люди пробуждают в них космический голод.

По пустыне теперь перемещались пять чудовищных фигур, они двигались со скоростью, которая казалась ужасной и неестественной. По виду они смутно напоминали волков; глаза их сверкали, челюсти щёлкали. Но их контуры продолжали меняться с каждым движением, как будто всё зло во вселенной изменяло их, мгновение за мгновением — они становились всё более ужасными, их разрушительная сила возрастала.

Прежде чем Грэнвилл смог в полной мере оправиться от внезапного замешательства, запредельный ужас, открывшийся ему, или воспоминание, что он не один отступал перед тем, что сделало все его исследования похожими на простое поверхностное наблюдение — все это пропало, когда его разумом завладели иные воспоминания.

Где-то, когда-то, на неком уровне осознания, который он никак не мог соотнести со своим нынешним путешествием от колыбели к могиле, он встречался и беседовал с человеком, которого считал своим другом, с человеком, у которого не было никакой племянницы, но который зашел в путешествиях во времени и пространстве так же далеко, как странник, объятое огнём и дымом тело которого сейчас лежало на полу.

На том же уровне все еще сохранившегося сознания среди бескрайнего океана времени появилась давняя фигура — фигура того самого человека; по крайней мере, возраст, рост и черты лица — всё совпадало. А комната — да, здесь отличия были, но не настолько сильные, поскольку в той, давней комнате тоже стояли необычные книги, там висели рисунки и диаграммы, которые имели много общего с картинами на стенах в этом доме.

Голос, как будто исходивший из глубин его разума, поведал ему почти всё о путешествии; и теперь этот голос заговорил снова, рассказывая, как пролетали столетия, пока сначала люди, а потом и всё более примитивные формы жизни не исчезли с лица Земли; и всё новые тайны раскрывались, обретая ужасные формы и материализуясь в безграничном пространстве-времени.

Загадочная фигура, казалось, теперь обращалась прямо к нему, но он был уверен, что это звучал его собственный внутренний голос, всё ещё повторявший знакомые слова — как будто он сам воспроизводил то, что когда-то услышал от друга.

— На миг я оказался по ту сторону. Я стоял на бледно-серых берегах вне времени и пространства, в ужасном свете, который не был светом, среди тишины, которая кричала — и я видел Псов. Я слышал их дыхание. Они повернулись ко мне, и я обратился в бегство. Я мчался сквозь время, непрерывно крича. Я преодолел квинтиллионы лет.

На мгновение, которое походило на вечность, но, возможно, едва продлилось дольше пары секунд, поскольку дым по-прежнему поднимался над лежащей на полу фигурой — на мгновение Грэнвилл позабыл о женщине, которая стояла рядом с ним. Но едва сознание возвратилось — он понял, что в реальности совершилась некая перемена.

Женщина не просто отступила от него. Она помчалась к своему дяде и попыталась сбить и потушить пламя, не обращая внимания на то, что ей самой угрожала смертельная опасность.

Еще на мгновение (на сей раз и субъективного, и объективного времени) он замер в неподвижности, беспомощно глядя перед собой. Все его мускулы, казалось, одеревенели.

Поначалу медленно, а потом всё быстрее и быстрее — всю комнату залил свет, который исходил от потолка и от всех четырех стен; он становился всё ярче и в конце стал поистине ослепительным.

Невидимое нечто, сокрытое в этом свете, обладало невероятной силой. Казалось, в плечи Грэнвилла вцепилась стальная рука. Она подняла его и швырнула назад.

Всё дальше и дальше, мимо светящихся воронок и каскадов, мимо огня, который медленно тускнел, пока не исчез, словно свет от уничтоженного солнца в межзвездных просторах.

Позже Грэнвиллу рассказали, что его нашли в бесформенной куче на булыжной мостовой перед складами, которые были построены на месте четырех или пяти меблированных домов, отделанных песчаником; один из этих домов принадлежал некой семье — но был уничтожен всепоглощающим пламенем во время мощного пожара полвека назад.

В последующие месяцы одна лишь сила воли помогла Грэнвиллу вернуться к жизни и обрести некое подобие мира и довольства, присоединившись к одному из многих монашеских или полумонашеских орденов, члены которых посвящали себя «внутренним странствиям». Хотя в избранном Грэнвиллом сообществе соблюдался обет молчания, он, по крайней мере, обрел спасение от разрушительного действия абсолютного одиночества.