пятница, 5 августа 2016 г.

Артур Мэйчен. Зелёный круг. Глава III


Глава III

1

«Я часто размышлял», — писал Хиллер в одной из тетрадей, — «о состоянии сознания человека сразу после смерти. Я склонен полагать, что наиболее характерная черта этого необыкновенного существования, во всяком случае в начальный период — это замешательство. Один или два раза я оказывался в незнакомой комнате, в абсолютной темноте; однажды я забыл положить спички в карман, а в другой раз оставил коробок на привычном месте на полке или столе. Невероятно, как легко и быстро утратилось ощущение пространства и координация движений. Возможно, здесь имела место исходное недоразумение — нервное возбуждение, когда ищешь спички и не находишь. Ослепленный темнотой, если можно так сказать, я пошел вправо, хотя намеревался пойти налево; и после первого неверного шага замешательство становилось все сильнее и сильнее. Я вытянул руки, чтобы коснуться ожидаемого объекта, и ничего не нашел; мои ноги натыкались на препятствия, существования которых я не предполагал. Все представления о расстояниях оказались неверными, расположение кресла, в котором я сидел каждый день, стало настоящей тайной. Я решил выбраться из комнаты и не мог найти дверь. Я почувствовал что-то вроде приступа паники. Поддерживала меня лишь уверенность, что, несмотря ни на что, я все еще нахожусь в своей знакомой комнате, хотя и казалось, что я погрузился в пучину хаоса. И тем не менее я знал, что это ложное ощущение и что в конце концов я выберусь на свет. Возможно, нечто подобное происходит в момент, предшествующий смерти.

Или, может, лучше это можно представить, если вспомнить о состоянии сна и его связи с сознанием в часы бодрствования? У Де Квинси есть чудесный эпизод, в котором рассказывается, как некто во сне переживал своего рода пробуждение*. Пример, который он приводит — сон о танце. Дамы и кавалеры танцуют древний прекрасный танец. Спящий вдруг просыпается и смутно видит знакомые очертания собственной комнаты. Но там, возле его кровати, стоит женщина из сна, которую он четко видел в мире грез. Я и сам испытывал подобное — соприкосновение двух миров; очертания волшебных гор и контуры туалетного столика одновременно. Один человек однажды поведал мне любопытную историю, которая может служить примером подобного замешательства или взаимодействия двух состояний. Он крепко спал в своей постели. Затем ему приснилось, будто он проснулся и вспомнил, что предыдущим вечером ему попали в распоряжение особо важные секретные документы, а он по рассеянности забыл их на столе. Это было абсолютно непохоже на правду, так как никаких значительных документов и хоть сколько-нибудь стоящих секретов в его распоряжении никогда не бывало. А потом спящий вспомнил о другом поводе для беспокойства. Невероятно секретные документы лежали в соседней комнате, а в половине девятого должен был прийти на завтрак его шурин. И именно ему не следовало увидеть те тайные документы. Их нужно спрятать до его прихода. Здесь уже была некая доля правды. Шурин, который должен заглянуть на завтрак, действительно существовал. Мой знакомый, все еще не проснувшись, открыл глаза. Было еще довольно темно. Джек (шурин) должен прийти еще не скоро. Но моему знакомому все же захотелось выяснить, который час, поэтому он встал и подошёл к стулу, где висело пальто; спички должны были лежать в одном из карманов. Но карманы оказались пустыми. Тогда он вспомнил, что прошлой ночью, вопреки обыкновению, оставил коробок на туалетном столике. Он пересек комнату, нашел на столике спички, развернулся, зажег одну и посмотрел на часы. Пять утра; больше трех часов до прихода Джека. Он услышит, когда слуга придет около восьми. Времени, чтобы спрятать документы, вполне достаточно, а пока можно снова лечь спать. Но все эти маневры, хождение по комнате и, наконец, шипение загоревшейся спички, разбудили его жену. Она раздраженно спросила, какого черта он делает. Мой знакомый попытался объяснить ситуацию — то, как важно спрятать от Джека документы. Она спросонок очень плохо поняла ту чушь, которую он нес, поэтому сказала резко: «Давай ложись спать!». Подобная дерзость, беспечность и презрение — так он это воспринял — разозлили моего друга. Он еле удержался от упреков. Он молча лег в постель, и едва его голова коснулась подушки, он проснулся и осознал, что все произошедшее — невероятная чушь.
Вот пример того, как состояния сна и бодрствования сталкиваются, и фантазия смешивается с простыми фактами жизни. В каком-то смысле память действовала и оставалась ясной: Джек, шурин, действительно существовал и должен был прийти на завтрак. Более того, он действительно был весьма любознателен, можно даже сказать, что любопытство в его положении считалось добродетелью. К тому же память и чувства во время поисков спичек действовали согласованно, но вся процедура основывалась на абсолютном вымысле. Человек спал и видел сон — и в то же время он не спал; один мир неразрывно переплелся с другим. Возможно, подобное смятение испытывают только что умершие. Разве что сон для них — это предшествующая жизнь.
Но стоит ли говорить о том мире, для описания которого нет слов, поскольку, как музыка, он выше слов, выше идей — но возникает особое ощущение, когда мир сна смешивается с действительностью. Есть фраза, которая значит больше, чем кажется на первый взгляд. «Тебе это, наверное, приснилось», говорят люди, услышав что-то поразительное. На первый взгляд, фраза означает: «Это неправда». На самом деле она значит: «Ты меня очень удивил». Но, возможно, в редких случаях рассказчику действительно «это» снится; тогда увиденное во сне проникает в его сознание и смешивается с реальным опытом и знаниями. С другой стороны, возможны и впечатления, которые вызывают у человека сомнения: может, увиденное реально; может, он читал или слышал об этом; может, он просто видел сон. Что-то подобное недавно приключилось со мной. Я начал повторять про себя бессмысленную фразу и изо всех сил постарался отыскать источник той ерунды, которую я проговаривал про себя, пытаясь связать ее с реальным опытом, с прочитанным, со сновидениями… Я склоняюсь к тому, что это было воспоминание из стародавнего сна; ведь сны часто подчиняются тем же законам, что и реальность.
Я очень хорошо помню мельчайшие детали ночного кошмара, который мне приснился, когда мне было не больше пяти лет. Я помню ужасную подавленность и бесформенный ужас, сопровождавшие меня при пробуждении — даже лучше, чем многие более поздние события моей жизни. Я многое позабыл, хотя, конечно, на самом деле ничего не забывается. Но тот ужас я помню яснее, чем дома на противоположной стороне улицы — хотя я смотрел на дома десять минут назад, а от того кошмара меня отделяют почти пятьдесят лет. И тут возникает другой вопрос. Остаются ли в нашей памяти лишь те сны, которые мы помним, проснувшись утром? Их ведь не так много. Возможно, однажды в смертный час вспомнится и бесчисленное множество иных снов.
Но случай, который меня встревожил, был, пожалуй, проявлением нездоровых симптомов. Я слишком долго просидел взаперти, с книгами, и теперь находился на грани нервного срыва. Специалист, у которого я консультировался, посоветовал мне сменить обстановку, отправиться на свежий воздух, отдохнуть, отвлечься от работы, не принимать все так близко к сердцу. Я сделал, как он сказал, и мне стало лучше. Надеюсь, так будет и впредь. Несмотря даже на неприятные события, которые случились в конце моего отдыха в Порте, в Южном Уэльсе, и которые меня неприятно озадачили. Хотелось бы все это принять за нелепую и чрезмерно злую шутку, но некоторые обстоятельства это предположение не объясняет; я до сих пор с недоумением вспоминаю о случившемся. Тем не менее, я не позволил и не позволяю всему этому повлиять на мое физическое и умственное состояние. Мои нервные проблемы, в чем бы они ни состояли, начались в мае. Большую часть июня я провел у моря и вернулся в прекрасном расположении духа. Уверен, что мои нервы сейчас крепче, чем когда-либо. Я все время следовал совету доктора. Я больше не «прятался от мира», проводя дни, да и ночи, в обществе своих книг (мой доктор требовал отказа от этой «вредной привычки»). Я читал газеты и гулял по утрам, давая отдых уму и телу, и лишь дни и вечера посвящал работе. Во время одного из исследований, которые я проводил все более осмысленно, мне удалось совершить интереснейшее открытие. Моя находка — старинная книжечка под названием “Прогулки по Лондону”, выпущенная каким-то непонятным издательством лет восемьдесят назад, и, насколько я могу судить, недооцененная и забытая. Книгу написал священник, преподобный Томас Хэмпол; то была единственная его работа, внесенная в каталог Британского Музея. Преподобный Томас был нравоучителен и порой велеречив (как и многие его коллеги), однако в книге содержались любопытнейшие идеи, немедленно привлекшие мое внимание. Они, насколько я мог судить, соотносились с моими исследованиями. Хэмпол как будто двигался параллельным курсом, как бы подтверждая: “Вот великий эксперимент, и есть люди, которые его совершили”. Не совсем то, к чему я стремился, но нечто подобное. В этой книжке Хэмпола обнаружилось несколько поразительных деталей, а я всегда отличался любознательностью. Я хотел узнать что-нибудь о самом авторе, кем он был, как жил, что еще сочинил. Но интереснее всего было узнать об источниках этой книги. Автор не поразил меня своей оригинальностью, он скорее «перерабатывал» информацию, и мне хотелось узнать, откуда он ее получил. В книге было заметно влияние Блэйка и “Столетий медитаций” Траэрна*. “Прогулки по Лондону” были опубликованы в начале пятидесятых, а рукопись Траэрна обнаружили лишь пятьдесят лет спустя. Конечно, вполне возможно, что рукопись, написанная в 1674 году, была кем-то прочитана и исследована до того, как ее обнаружили на книжном прилавке на Фаррингдон-Стрит*. Может, она принадлежала самому Хэмполу. Много странных вопросов возникало в связи с этой книгой; она постоянно занимала мой ум. Однажды я размышлял о Хэмполе, сидя у себя в комнате вечером, где-то между 9 и 10 часами. Была душная лондонская ночь, когда ветер исчезает вслед за солнцем, а жара словно просачивается сквозь асфальт и стены. Окно было широко распахнуто, я сидел за столом у зажженной свечной лампы. Я всегда предпочитал такие лампы, так как считаю их куда лучше газовых или электрических. В дверь постучали, и, решив, что пришла моя хозяйка с каким-нибудь вопросом насчет яичницы с беконом, я сказал: «Войдите» — и развернулся в кресле. Я сильно удивился, когда увидел старого друга Монтонье Хокинса, особенно учитывая, что он был опытным библиографом и именно тем человеком, с которым я хотел побеседовать. Я пригласил его войти, задул свечу, включил газовую лампу и спросил, как он вошел; я не слышал, чтобы он стучался.
— Дверь была открыта. Вечер — подходящее время, чтобы выпить пивка? Вот я и зашел.
Мы немного поговорили о старых добрых временах, о том, что хорошего и плохого случилось с людьми, которых мы знали двадцать-тридцать лет назад, о тех, кто умер, о тех, которые, возможно, сожалели, что остались в живых. Оказалось, что Хокинс знал о Хэмполе, хотя и не очень много.
Происходил он из старой фермерской семьи, которая давно жила в деревне возле Нортгемптона. Его родители были состоятельными и отправили его в Оксфорд, и там в 1830 году он получил степень. Хэмпола посвятил в диаконы и священники епископ Личфилдский, он служил викарием в Алфретоне в Дербишире, потом в Стаффорде и наконец в Алтринчэме, неподалеку от Манчестера. В 1840 Хэмпол получил наследство от дяди; это позволило ему отойти от дел, после чего он снял жилье в Клиффордз-Инн. Он умер в 1871 году. Больше о нем ничего не известно. Предполагается, что он переписывался с автором “Всестороннего исследования герметической тайны”*, но, если верить Хокинсу, ни одно из его писем не сохранилось.
Этого было мало. За исключением предполагаемой связи между Хэмполом и автором уникальной книги, ничто не могло пролить свет на происхождение «Прогулок по Лондону», о которых Хокинс ничего не знал, так как его интересы ограничивались библиографией. Он сказал, что это редкая книжка, но не такая, которую обычно стараются заполучить в коллекцию. Она стоила бы 4-5 фунтов, не больше. Многие экземпляры уничтожены «украшателями»*. У многих утрачен фронтиспис.
Я склонился над столом, записывая даты и факты, о которых рассказывал Хокинс. Под конец я поднял глаза от бумаг и встретился с ним взглядом. Меня поразило очень странное, прежде незнакомое выражение лица. На нем отразилось бешенство, которое очень меня испугало. Хокинс не проронил ни слова. В комнате стояла мертвая тишина. Я подумал, что он внезапно сошел с ума, и уже собирался подняться, закричать и кинуться на него, но ужасная тяжесть сковала меня и заставила сжать губы. Меня словно связали и вставили в рот кляп, а мою грудь придавило что-то огромное. Я испытывал невыносимый ужас. Человек напротив, казалось, превращался во что-то пугающее и немыслимо отвратительное, а потом все погрузилось в непроглядную темноту.
Я пришел в себя, дрожа от ужаса. Некоторое время я боялся пошевелиться. Потом я услышал, как часы пробили одиннадцать. Я огляделся, убедился, что в комнате все в порядке, после чего отважился встать на ноги, проковылял к буфету, налил себе виски и выпил полстакана. Я чувствовал, что медленно возвращаюсь из мира ужасных переживаний и огненного тумана, в котором я растворялся. Долгое время я боялся вернуться в постель. Я выпил еще виски, не для того чтобы приободриться, а чтобы погрузиться в состояние, когда я смогу уснуть без снов. Было уже три утра, когда я тяжело рухнул на кровать.
Лишь через несколько дней я немного избавился от чувства страха. Как только я смог спокойнее вспоминать о случившемся, то решил, что просто уснул в кресле и мне приснился кошмар. Тяжесть и подавленность, которые я испытал, показались мне решающими симптомами. И действительно, если отбросить эти ощущения, других объяснений просто нельзя было дать. Я очень хотел написать Хокинсу, был ли он действительно у меня в тот вечер; его ответ все прояснил бы, но я постеснялся писать. Через пару недель я столкнулся с ним в читальном зале и сумел расспросить о “Прогулках по Лондону”. Он сказал, что это редкая, хотя и не слишком ценная книга, и вроде бы ее некоторое время разыскивали какие-то оккультисты. Я спросил об авторе книги и, к моему облегчению, Хокинс заявил, что ничего о нем не знает. Я почувствовал, что глупо было ждать от него подтверждения случившегося. И мой опыт перешел в разряд сновидений.
Но, несмотря на это, воспоминание казалось подлинным. Оно все еще со мной — сон и в то же время реальное происшествие. Мне приходится сопротивляться ему; противиться тому, что поистине является частью моей жизни. Нет сомнения, что именно панический ужас, которым закончился сон, не позволяет мне признать реальность случившегося. Тут, без сомнения, есть признаки ночного кошмара. Первая часть сна: стук в дверь, Хокинс входит и поясняет, что дверь была открыта для запоздалых гуляк — а я своими ушами слышал, как домовладелица говорила, что всегда запирает входные ворота, когда темнеет — нет, здесь все в порядке. То же относится и к его ответам на мои вопросы: его описание обычной и неинтересной жизни Томаса Хэмпола, выводы библиографа о редкости и относительно малой ценности книги, его замечание по поводу неидеального состояния многих копий вследствие вырванных фронтисписов. И снова все шло согласно обычному порядку вещей. Надо сказать, что если бы этим все ограничилось, или, скорее, если бы Хокинс задержался чуть подольше и поболтал о всякой всячине до ухода, я бы точно поверил, что он действительно нанес мне визит. Я бы проснулся, огляделся с удивлением и решил бы, что уснул в кресле после того, как проводил Хокинса. Несомненно, я смутился бы, не уверенный — то ли это сон, то ли нечто иное. Детали остались бы туманными, сохранилась бы некая неясность относительно начала и конца сна. Но я не сомневаюсь, что все могло бы запомниться как вполне реальный случай. Я бы принял рассказ Хокинса как заслуживающий доверия и, возможно, использовал бы его в качестве отправной точки для дальнейших исследований. Но именно ужас и постоянно возникающее в памяти жуткое преображение убедили меня в том, что это был лишь вымысел дремлющего разума. Вряд ли кто-то подумает, что ночной кошмар может быть частью действительности; он сам по себе доказывает свою нереальности. Если Вестминстерское Аббатство вдруг превратится в облако, а потом опустится вниз и накроет тебя удушливой волной, то, проснувшись, ты узнаешь, что это был лишь сон, и ты в безопасности. Credo quia impossibile, верую, ибо невозможно, если использовать известное изречение.
И все же подобное убеждение приводит к странному выводу. “Невозможное, противоречивое должно быть сном”. Но если принять эту аксиому для определения границ между сном и явью, то где мы сами окажемся? Взять хотя бы наши не особо удачные определения времени и пространства, которые заводят нас в дебри абсурда и противоречий. Мы рисуем на бумаге линию и говорим, что у нее есть длина, но нет ширины, и, следовательно, она не видна глазу. Можно также вспомнить Ахиллеса и его тщетные попытки догнать черепаху — и мы увидим, в какие дебри абсурда заводит нас точность математики. Если вера в чудовищную чушь и противоречивость — признак сна, то что же мы сами делаем каждый день? В котором из миров мы существуем?
Надо отметить вот что. Возможно, что те, которые отыскали дорогу к Королеве Фей, освободились от всех этих снов, от монстров и иллюзий и с восторгом узрели реальный мир. Однако, по всеобщему мнению, они вынуждены возвращаться, а сказочное золото утром становится прахом и пеплом.
Но есть еще кое-что. Я писал, что именно необычное и жуткое окончание сна убедило меня, что визит Хокинса был лишь сном. До этого все шло обыкновенно и довольно обыденно. Но имелось одно обстоятельство, на которое я до сего момента не обращал внимания. Перед тем как пойти спать в ту страшную ночь, я собрал все разбросанные по комнате бумаги и запер их в ящике стола. У меня есть привычка убирать рабочее место перед сном. Разбросанные бумаги с легкостью могут потеряться, кроме того, они мешают дочери домовладелицы, когда она приходит утром накрывать на стол. В то утро я постарался побыстрее управиться с завтраком и почувствовал, что мне нужен свежий воздух. Я решил, что дела требуют визита в Брайтон, но эта прогулка показалась мне слишком долгой, и я направился на автобусе в Уимблдон. Вскоре подул свежий ветер, и я решил объединить прогулку с расследованием странного дела, с которым я столкнулся во время предшествующего визита, несколько недель назад. Один состоятельный обитатель тех мест, который жил в большом доме на той улице, выбежал из сада, когда я проходил мимо и обвинил меня в том, что я разбил стекло в его оранжерее глыбой угля. Я быстро убедил его, что к этому возмутительному поступку не имел никакого отношения, и что никто бы не смог разбить стекло оранжереи с улицы. Мистер Хорнкастл (вроде бы так его звали) решил, что преступником мог оказаться садовник, которого он недавно уволил. Мне захотелось узнать, что же случилось дальше. Но оказалось, что садовник в тот день находился совершенно в другом месте, в Плимуте; так что расследование ни к чему не привело. В любом случае я насладился свежим воздухом и, вернувшись, почувствовал себя гораздо лучше. После чая я подошел к столу, стал приводить бумаги в порядок и вновь едва не испытал прежний ужас. На одном листке были записи касательно Томаса Хэмпола, которые я делал во сне. Во сне! Но записи, тем не менее, сохранились — записи, сделанные моей рукой:
“Томас Хэмпол, род Лис, Эджворт, ок. Нортхэмптона, ок. 1809. Королевский колледжы, вып. 1830. Рукопол. Еп. Личфилдским, 1832. Викарий, Алфретон, Дерб., 32-35. Стаффорд, 36-38. Алтринчэм, ок. Манчестера, 38-40. Поселился в Клиффордз-Инн, 1842. Ум. 1871”.
Вот и началось. Такова была моя первая мысль, когда от страха мне стало плохо. Вот и началось. И это мерзость все еще оставалась у меня перед глазами. На секунду я почувствовал облегчение, когда вспомнил, как доктор говорил мне несколько недель назад: если я оставлю все как есть, то начну видеть странные вещи. Мысль о том, что я сходил с ума, принесла облегчение.
Лишь через некоторое время я смог успокоиться и обдумать все без паники. Я вспомнил случай с тем моим другом. Его сон о секретных документах, которые нельзя было видеть шурину; как он во сне отыскал спички, зажег свет, посмотрел на часы и вернулся в постель, проснувшись лишь тогда, когда его голова коснулась подушки. Я посчитал, что мой случай очень похож на случай моего друга. Если он мог во сне посмотреть на часы и понять, сколько времени, то я точно так же мог взять карандаш и бумагу и записать выдумку из сна. Именно это, без сомнения, и случилось. Признаюсь, что после этого я больше не занимался Хэмполом и литературными источниками “Прогулок по Лондону”, если таковые и имелись. Не знаю, как бы я себя чувствовал, если бы факты из сна подтвердились. Тогда бы я, наверное, предположил, что читал об этом, не уделяя особого внимания, много лет назад, а теперь давние сведения всплыли из глубин подсознания во время сна. Такое случается. Однажды во сне я произносил на греческом фразы, которых никогда бы не смог выговорить во время бодрствования. Проснувшись, я вспомнил эти фразы и проверил их по Лидделлу и Скотту*. Оказалось, что во сне я был образованнее, чем наяву.
Мне следовало готовиться к тому, что библиограф из моего сна сообщил совершенно точные сведения; и тогда пока я махнул на это дело рукой. Что касается книги Хэмпола и связанных с ней обстоятельств — я тоже решил позабыть об этом. Я сильно сомневался, что случай, приведший меня к этой книге, был счастливым».




2

Похоже, что Хиллер делал эти заметки, сопровождая их разъяснениями и рассуждениями, просто для собственного успокоения. У него было очень мало друзей, и почти все они скорее оставались не друзьями, а только знакомыми. Он уже много лет жил один. Он утратил склонность к разговорам, если у него когда-нибудь была такая склонность. Он говорил только о посторонних вещах, не о собственных чувствах и переживаниях. И все же, можно предположить, что потребность в самовыражении оставалась, и, очевидно, дневник стал его единственным близким другом и собеседником. В таком положении оказывается куда больше людей, чем можно предположить. Пипс* знал множество занятных сплетен и рассказов о тайных похождениях государственных мужей. Но при этом он предпочитал доверять свои знания только дневнику, написанному стенографическим шифром: сам Пипс оставался единственным наперсником Пипса. Хиллер, у которого было довольно мало знакомых, чувствовал потребность делиться сокровенным — и он открывал сердце самому себе. Он позабыл о случае с Хэмполом и вскоре вновь принялся за работу.
«Жизнь иногда дарует странные радости, облегчения и избавления от неприятностей — и открывается новая страница. Помню, как давным-давно, вскоре после того, как я приехал в Лондон и до того, как замкнулся в себе, со мной произошел один странный случай. Несколько знакомых воскресными вечерами зазывали друзей на кофе, виски, табак и вели душевные беседы. Кажется, это называлось «домашними посиделками». Однажды холодной зимней ночью, когда сильный ветер задувал в камин, мы сидели полукругом у огня. Так мы отдыхали около получаса — и вдруг все услышали какой-то звук. Я не знаю, как его назвать — вздох, шипение или визг; вероятно, сочетание того, другого и третьего. Что-то упало на пол с каминной полки. Кто-то из гостей поднял предмет, и оказалось, что это спичечный коробок. В нем было четыре или пять спичек. Они оказались использованными, почерневшими, но холодными. Понятно, что кто-то сложил использованные спички в коробку, а затем положил ее на каминную полку. Человек, который подобрал коробок, бросил его в огонь с выражением легкого презрения, словно не одобрял подобных поступков. Мы немного порассуждали, как подобное могло произойти, а потом оставили эту тему. Встретившись через несколько дней, гости выдвигали какие-то предположения, но никто не проявлял особого интереса к теме; все думали, что это довольно ловкий фокус, который так и остался неразгаданным. Но никто не любопытствовал, не удивлялся, не сомневался; никто не верил, что коробок взлетел в воздух в результате действия каких-то сокрытых сверхъестественных сил. В чудеса сейчас не верят. И наше неверие — один из способов избежать неприятностей, о которых я говорил. Иногда мы видим то, чего не понимаем, но решаем, что это фокус. И обычно, если только событие на нас не оказало слишком сильного влияния, мы больше не интересуемся, в чем заключался фокус.
Не так давно я вспомнил об этом утешении. На протяжении нескольких недель все мы были изрядно раздражены; боюсь, что наша домовладелица, которая делала для постояльцев все возможное, также пребывала в подавленном состоянии. Боюсь также, что какое-то время я относился к неприятностям слишком легко — до тех пор, пока они не коснулись меня. Все началось с падения зеркала, висевшего над каминной полкой в моей комнате. Оно упало посреди ночи с грохотом, разбудившим весь дом. Один из проживающих, молодой мастер, говорил, что крепление было прочным и что все выглядело так, будто зеркало оторвали от стены. Думаю, никто не обратил внимания на это невероятное предположение. Миссис Джолли, хозяйка, пожалела о прекрасном, как она сама считала, предмете обстановки, и я думаю, она верила, что разбитое зеркало — плохая примета. А я был рад избавиться от этого жуткого зеркала. Затем, не так давно, случился настоящий погром. Мебель в комнате на верхнем этаже была разбросана, все, что можно было сломать — сломано и разбито. Никто не смог найти объяснений. Вызвали полицию, но результата это не дало. Инспектор, или кто он там был, похоже, предположил, что дочь миссис Джолли как-то причастна к случившемуся, но, по-моему, девочка находилась на кухне с матерью, когда над нашими головами послышался грохот мебели. И опять же, боюсь, что я, предпочитая держаться подальше от различных треволнений, долгое время не интересовался этим делом. Мы очень эгоистичны — чаще в пассивном, чем в активном смысле. Я немного сожалел, что достойная женщина понесла материальные убытки, но мысли о неприятностях миссис Джолли не нарушали моего покоя. Но когда пришел мой черед, я заволновался уже всерьез.
Днем я работал за столом. Мне нужно было взять книжку с полки в спальне. Я затворил за собой дверь гостиной за собой и вошел в спальню. Мне не сразу удалось найти книгу, так как несколько недель назад я в спешке поставил ее не на ту полку. В гостиной меня не было минуты три. Когда я вернулся, то удивился и испугался, увидев, что одна из моих тетрадей лежит на полу, разорванная в клочья. Ее можно было бы восстановить ценой неимоверных затрат времени и сил. Но как такое могло случиться? Я точно этого не делал. Я иногда рассеян — оставляю где-нибудь маленькие предметы вроде трубок или карандашей, а потом ищу их везде, кроме того места, куда сам положил пять минут назад. Но я был совершенно уверен, что не мог разорвать собственную тетрадь, а через пару минут забыть об этом. Кто это сделал? В тот момент в доме из всех жильцов находился лишь я один. Я спустился на кухню и увидел, что миссис Джолли спит в кресле, а ее дочь что-то штопает у окна. Я попросил, чтобы завтрак завтра подали чуть раньше, извинился за беспокойство, вернулся и, ошарашенный, застыл посреди комнаты, не зная, что делать с обрывками на полу. “Посмотрите-ка на палача, когда дело касается его шкуры!” — процитировал я фразу из «Барнэби Раджа»*, возможно, не совсем подходящую к случаю. Я сложил клочки бумаги возле корзины для мусора — так, чтобы казалось, будто автор разочаровался в плодах своего труда. Принесли еду. Оставшуюся часть вечера и немалую часть ночи я провел, собирая свою тетрадь как мозаику. Так я смог отвлечься, но вопрос, кто это сделал, оставался нерешенным. В тщетных попытках заснуть я придумал, будто у миссис Джолли есть заклятый враг. Я сочинил довольно правдоподобную историю, позаимствовав сюжет из «Наследства миссис Лиррипер»*. Будто бы много лет назад на одной улице жили два конкурента-арендодателя. Между ними развернулась настоящая борьба. Наконец, миссис Джолли победила, а миссис Икс обанкротилась, вынуждена была все продать и покинуть страну. Но спустя много лет она вернулась, выследила миссис Джолли и теперь мстила своему старому врагу. Жила она среди темнокожих обитателей Австралии и кое-чему у них научилась. Она, несомненно, хотела сделать наш дом необитаемым, вытравить оттуда всех жильцов и довести миссис Джолли до нищеты. И на время эта странная история сослужила мне службу. Позже я обнаружил в ней пробелы и несоответствия и стал сомневаться, что подобное вообще могло случиться. Однако происходили очень странные события; подобные хитроумные замыслы и заговоры существовали в действительности и были неоднократно описаны. Несомненно, речь шла о ловких трюках, о нескольких фокусах: тетради сами не рвутся, а коробки спичек сами собой не слетают с каминных полок. Мое объяснение фокуса с разорванной тетрадью было не блестящим, но довольно неплохим.
В течение нескольких недель однако, я участвовал в серии прискорбных происшествий, которые, насколько можно понять, никак не сочетались с гипотезой, выдвинутой по поводу событий на Лэйберн-Стрит, 29. Я сказал, что «участвовал» в них, но это не совсем верно. Скорее я присутствовал, когда они случались — это совсем другое дело.
Я обедал, или, скорее, ужинал в «Пере» спустя два дня после происшествия с тетрадью. Я только раскурил трубку, как одна из бутылок, стоящих на полке в баре, упала и разбилась.
На следующее утро я шел по Холборну. Дул сильный ветер, и я придерживал рукой шляпу, которую едва не унесло пару минут назад. На южной стороне улицы, неподалеку от одного из проходов к Линкольнз-Инн-Филдз*, я заметил дом с высоким забором и сложным переплетением лесов. Через секунду, как раз когда я проходил мимо, конструкция стала разваливаться на куски как карточный домик. Забор рухнул на тротуар, столбы и перекрытия повалились в разные стороны. По-моему, пострадал один рабочий и один прохожий, но не особенно серьезно.
В тот же день я возвращался домой по Оксфорд-Стрит. Я проходил мимо ювелирного магазина, когда услышал звон разбитого стекла. На одной из витрин появилось огромное отверстие с острыми краями. Началась суматоха; было много шума и крика, послышались свистки полицейских. Я оказался в центре потасовки; несколько раз меня довольно грубо задели, даже толкнули. Я слышал, что ничего не украли, но никто не видел человека, разбившего витрину.
Через три дня я ходил по одному делу к своему поверенному. Мы беседовали в его кабинете — и тут раздался громкий треск и звук падения чего-то тяжелого. В соседней комнате, отделенной от нас деревянной перегородкой, на полках стояли приходные книги фирмы. Служащий хотел заглянуть в один том тридцати— или сорокалетней давности, стоявший на верхней полке. Он принес лестницу. Человек он был тучный, и говорили, что дерево слегка подгнило. Лестница сломалась, и служащий упал вниз головой. Слава богу, он ничего не повредил.
Еще через четыре дня — рухнула крыша какого-то подвала на улице в Сохо, по которой я проходил.
Через пару часов на другой улице произошло примерно то же самое, только в этот раз я шел по другой стороне улицы.
Пять дней спустя. Я в тот вечер не мог работать и отправился навестить друга, который снимал квартиру — или часть дома — на Финчли-Роуд. Когда мы говорили, над нами словно прогремел гром, и нас накрыл дождь из падающей с потолка штукатурки. Мой друг побежал наверх и обнаружил, что рухнул старый платяной шкаф. Кто-то предположил, что причиной стало оживленное дорожное движение.
На следующее утро я проходил между отелем «Грейт Сентрэл» и железнодорожной станцией Марилебон. Я услышал звук разбившегося стекла, а потом что-то упало на землю в пяти или шести футах слева от меня. Это была четырехфунтовая гиря. Кто-то сказал, что ее, наверное, выбросили из окна отеля. Не знаю, разбирался ли кто-нибудь в этом деле.
В последующие десять дней произошло еще немало подобных инцидентов, при которых я присутствовал. Однако, как я уже говорил, меня они совершенно не волновали.
Я не делал никаких выводов. Я не верю, что тут вообще можно делать какие-то выводы. Многие люди, наверное, сказали бы, что не может один человек стать свидетелем такого количества происшествий в течение всего трех с небольшим недель. Однако если принять во внимание то, как огромен Лондон и сколько всего в нем происходит, ничего невозможного тут нет. Конечно, это кажется странным, но только кажется. Кажется странным, когда человек получает на руки карты одной масти, однако его комбинация ничуть не страннее, чем у всех прочих игроков. Весь мир наполнен такими комбинациями, и они словно бы призывают к выводам и обобщениям. Но это все обман. Однажды некий человек написал в газету о подобном совпадении. Он купил часы в одной из бывших колоний. Тридцать лет спустя, когда он находился в Лондоне, его часы сломались, и он пошел в магазин, чтобы на них посмотрел специалист. Человек, стоявший за прилавком, оказался тем самым, кто продал ему эти часы тридцать лет назад. Просто так случилось. И опять же, нет повода говорить, что из этого следует, и делать какие-то выводы.
Точно так же не было связи между разбитыми бутылками, сломанными лестницами и событиями, которые беспокоили жильцов нашего дома на Лэйберн-Стрит. В последнем случае у меня нет сомнений, что моя выдумка недалека от истины. У кого-то был зуб на мою домовладелицу, и этот неизвестный пытался распугать ее жильцов и уничтожить ее бизнес. Не стану утверждать, будто мне известно, как он это делал: я в замешательстве. Но меня приводят в замешательство и обычные карточные фокусы — «выберите карту, положите ее обратно в колоду и так далее» — до тех пор, пока мне не расскажут, как делаются эти фокусу. Главное, о чем нужно помнить, когда сталкиваешься с невозможным: где-то кроется обман. Что касается остальных неприятностей, происходивших в ресторанах и на улицах, в офисах и подвалах — здесь, как я уже сказал, нет ничего невероятного и тем более невозможного. Не стоит забывать, что Лондон простирается на десять миль во все стороны и что там живет больше восьми миллионов человек».

3

Надо полагать, что последние записи в тетрадях Хиллера о странных происшествиях, которые он наблюдал и которые отказывался считать странными, все же отражали нечто вроде навязчивой идеи. Он, очевидно, обдумывал вопрос о вероятностях и взвешивал их, пытаясь применить к собственным исследованиям. Он продолжал свои заметки:
«Я был поражен, когда впервые прочел “Логику” Уотли* и обнаружил там упоминание о вероятности. Я забыл, к чему относилась эта ссылка, но там говорилось о страховых агентствах, которые нанимали людей, в задачи которых входила оценка вероятности, уменьшение ее или превращение вероятности в уверенность. И страховщики это делали с такой точностью, что результат чудесного процесса можно было выразить в денежном эквиваленте — величайшей мере всех вещей. Например, человек, живший у некого памятника, хотел застраховаться от падения монумента на его дом. Шансы были точно оценены, и его ежегодный взнос должен был составить определенную сумму. По мне — этот процесс вполне мог приблизить нас к миру бесконечного, к тому миру, где Ахиллес догоняет черепаху, а все параллельные прямые наконец пересекаются.
Надо отметить, что такие подсчеты и объекты страхования — вещи вполне материальные. Возникает вопрос, сгорит ли дом, утонет ли корабль и упадет ли памятник. Вероятность этих событий оценивается, и шансы выражаются в денежном эквиваленте. Но материальный объект и оплата — это не сам процесс, а лишь его применение в коммерческих целях. Посредством этого процесса страховое агентство устанавливает определенную степень вероятности падения памятника и даже направление его падения. И результат выражается в определенной сумме. Но я не понимаю, почему этот метод нельзя применить к объектам интеллектуальным — так же, как к материальным. Вопрос о деньгах здесь второстепенен. Почему нет агентства, которое за определенную плату извещает о точной вероятности рождения нового литературного гения в ближайшие пятьдесят лет? Можно сказать, что подобные расчеты выполнить нельзя, но дело не совсем в этом. Могут возникнуть проблемы, делом должны заниматься колледж, общество или какое-нибудь братство, так как гения не всегда признают при жизни. Современники, без сомнения, считали Шекспира умным человеком, и он получил за это достойную награду. Его общественное положение было выше, чем положение автора успешных фарсовых комедий в наше время. В целом его можно сравнить с покойным У.С. Гилбертом. Мильтону пришлось подождать несколько лет; Вордсворта, Кольриджа, Китса признали не сразу. Следовательно, нужен усилия целого колледжа или какой-то стабильной организации, если мы хотим оценить шанс рождения гения. Исследователи в таком колледже смогут подождать лет сто, прежде чем будет получено подтверждение данного ими ответа. Я думаю, что подсчеты и вычисления тут вполне возможны. Например, упростим задачи и возьмем только Англию с шекспировских времен до наших дней. Сколько людей родилось в этот период? И каков процент литературных гениев? Положим, речь идет о сотне миллионов — и сколько же великих мастеров нам ожидать? Кроме того, помимо цифр, есть еще и более важные, туманные и тонкие моменты. Иногда гений зависит от определенного отношения, атмосферы и моды своего времени. И эти вещи нельзя предсказать наперед. Но когда Ашэм* называл “Смерть Артура” дурной книгой, когда пуритане-елизаветинцы протестовали против праздников и пиршеств, ибо написано: «шесть дней трудись»… Да, тогда вспоминаются Гредграйнд и Баундерби*.

Но есть край, куда не может проникнуть доктрина вероятности. Это страна, где вершит суд Королева Фей, где золото превращается в сухие листья и пепел. Нет списка людей, которые скрылись в тех местах — лишь слухи, переходящие из века в век. Люди, которые там побывали, либо не могут, либо не хотят предоставить по возвращении сколько-нибудь определенный отчет. Но очевидно, что следствием этих странствий становится трансформация и трансмутация мира — одновременно внешняя и внутренняя».
Перевод Юлии Бойковой

Комментариев нет:

Отправить комментарий